ЯКОВ ЕСЕПКИН

ТРИНАДЦАТЫЙ ПСАЛОМ

                                  ***
Вновь зовёт Лорелея, фарфоры
Винодержные тучным волнам
Раздарим и сквозь вечности хоры
Уплывём к темноскальным стенам.

Зной алкают младые сильфиды,
Тризны мая беспечно легки,
Серебряные перстни юниды,
Ах, роняют с воздушной руки.

Так и мы рукавами возмашем,
Спирт нетленный всегорний допьём,
Кто заколот суровым апашем,
Кто соткнут арабийским копьём.

Много ль черни о мраморы билось
И безсмертием грезило, сих
Не известь беленой, а увилось
Померанцами гроздье благих.

Вот демоны слетят неурочно,
Ко трапезе успеют свечной –
И вспорхнём в тусклой ветоши ночно,
В желтозвездной крухе ледяной.

                                  ***
Вернут ли нас в Крым, к виноградникам в темном огне,
К теням херсонесским хлебнуть золотого рейнвейна
Затем, чтоб запили мы скорбь и не в тягостном сне
Могли покружить, яко чайки, над водами Рейна;

В порту Анахайма очнемся иль в знойный Тикрит
Успеем к сиесте, а после по вспышкам понтонным
Пронзим Адриатику – всё же поймем, что горит
Днесь линия смерти, летя по тоннелям бетонным.

И вновь на брусчатку ступив пред бессонным Кремлем,
Подземку воспомнив и стяги советские, Ая,
На стенах в бетоне и меди, мы к Лете свернем,
Все Пирру святые победы свои посвящая.

Нельзя эту грань меловую живым перейти,
Лишь Парки мелком сим багряным играться умеют,
Виждь, нить обрывают, грассируя, мимо лети,
Кармяная Смерть, нам равенствовать ангелы смеют.

Еще мы рейнвейн ювенильный неспешно допьем
И в золоте красном пифиям на страх возгоримся,
Цирцеи картавые всех не дождутся в своем
Отравленном замке, и мы ли вином укоримся.

Еще те фиолы кримозные выпьем в тени
Смоковниц троянских до их золотого осадка,
Фалернские вина армический лед простыни
Оплавят в дворце у безмолвного князя упадка.

Святая Цецилия с нами, невинниц других,
Божественных дев пламенеют летучие рои,
Бетоном увечить ли алые тени благих,
Еще о себе не рекли молодые герои.

Сангину возьмет ангелочек дрожащей своей
Десницею млечной и выпишет справа налево
Благие имена, а в святцах почтут сыновей
Скитальцы печальные, живе небесное древо.

Красавиц чреды арамейских и римлянок тьмы
Всебелых и томных нас будут искать и лелеять
Веретищ старизны худые из червной сурьмы,
Голубок на них дошивать и с сиими алеять.

Ловите, гречанки прекрасные, взоры с небес,
Следите, как мы одиночества мрамр избываем,
Цитрарии мятные вас в очарованный лес
Введут, аще с Дантом одесно мы там пироваем.

Стратимовы лебеди ныне высоко парят,
А несть белладонны – травить речевых знаменосцев,
Летейские бродники вижди, Летия, горят
Они и зовут в рай успенных сиренеголосцев.

Позволят архангелы, не прерывай перелет,
А я в темноте возвращусь междуречной равниной:
Довыжгут уста пусть по смерти лобзанья и рот
С любовью забьют лишь в Отчизне карьерною глиной.

                 ТРИНАДЦАТЫЙ ПСАЛОМ         

Винсент, Винсент, во тьме лимонной
Легко ль витать, светил не зряши,
Мы тоже краской благовонной
Ожечь хотели тернь гуаши.

Водою мертвой не разбавить
Цвета иссушенной палитры,
И тернь крепка, не в сей лукавить,
Хоть презлатятся кровь и митры.

Легли художники неправо
И светы Божии внимают,
И двоеперстья их кроваво
Лишь наши кисти сожимают.

НОВЕЙШИЙ АПОКАЛИПСИС

    Кажется, сам Агасфер, либо Мельмот-скиталец решили посетить виртуальное пространство Интернета. Неизвестный автор в порфировой тоге оставил здесь на вневременное хранение книгу готических стихотворений «Космополис архаики». Если он действительно реально существует и если смог, пребывая телесно в одной из постсоветских деспотий, сотворить упомянутое монументальное полотно, причём, вероятно, гениальной шутки ради, выставить его в качестве скоморошьего лота на царский аукцион, - вечная глория безумцу. Какие ангелы пропоют ему осанну? Печальна участь героев, завершивших путь, обронил Муркок. Ясно, после «Космополиса архаики»  новое письмо вряд ли возможно. Наиболее очевидной представляется гипотеза о мистическом знамении художника. Античный титан подал сигнал миру лавочников. Сегодня их время, камни давно не собирают. Собор «Космополиса архаики» поистине нерукотворен, он будет духовным памятником отнюдь не великой эпохи. Ни камешка не изъять из монументального строения. После Советов и новейшего российского литературного позора явление вершинного художественного произведения у многих ассоциируется с миражом пустыни Тартари, с оптическим обманом. «Космополис» столь величествен и безупречен, что впору действительно усомниться в его реальности. Гениальный поэтический эпос за миги покорил главную твердыню - ледяное народное сердце. Художническая лавочно-замковая богема может молчать, а народ уже не безмолвствует, со «смертною дрожью» (Гумилёв) внимая магнетическую ауру трагического требника. Бытует определение: истинное даётся без усилий. В нашем случае оно опосредованно. Написать «Космополис архаики» мог лишь абсолютный творец, атлант, ослепший вместе с Гомером. А, возможно, здесь и разгадка мистичности, нереальности книги: великий певец с содранной, как у Марсия, кожей уловил смертоносную угрозу времени и явил миру свой Апокалипсис, выдержав не МХАТовскую паузу, но тартарскую античную цезуру.

Вероника САРНОВА

СМЕРТЬ В АРХИВЕ

   Появление «Космополиса архаики» в Интернете объективно может рассматриваться как восьмое (или новое) чудо света. Если подобного уровня книга – по информации на сайтах – до сих пор не издавалась, Отечество наше явно нуждается в срочном и, возможно, длительном лечении. Г-да, несите серебряный колпак, дабы обозначить больного. Ах, боюсь, неизлечима эта болезнь, эта странная амнезия. Скорее принца Гамлета полюбим за его мучения, нежели своего гениального соотечественника. Поспешил Шахназаров со съемками «Палаты №6», мог бы, при учете невероятной столичной славы книги всемирной готики, усилить аллюзионный ряд. Когда Жириновский прошел в Думу, кажется, Юрий Карякин первым изрек: Россия, ты одурела! А ведь так оно и есть, очевидное восклицание, «низы» за последний десяток-другой лет постигла крайняя степень помрачения духовного, но что социальное основание, маргинальный социум, иерархическая конструкция-пирамида поражена едва не насквозь.
    Крайне удивительно иное, в эпоху расцвета махровой антидуховности, бескультурия, общей астенизации интеллектуализма «Космополис архаики» все-таки дошел до своего читателя, видимо, пепел Героя-мученика еще стучится в сохраненные сердца. Убогий ассортимент издательских корпораций, то скудное меню, которым они прельщают или тщаться прельстить читательские массы, в состоянии похоронить и засыпать маргинальной золой не одну Помпею. Есепкин, вышедший ниоткуда с любовью, небрежно украсил книжную стольницу царскими яствами. Естественно, такое изобилие рассчитано на тонких гурманов, да и оным стоило б основательно поголодать и приготовиться к райской трапезе. Впрочем, с проблемой художественного голодания у нас полный порядок,. здесь, увы, все в ажуре, ибо, повторимся, отечественный книгоиздательский фарш способен принципиально загубить духовное здоровье нации. Зайдите в несколько столичных книжных магазинов, если давно там не бывали, сами убедитесь в правдивости сказанного. Классика, разумеется, не в счет, а помимо классики на витринах и прилавках чахнет скудоцветно ядовитый набор бумажных сорняков, средь них Анчар обрадует, по крайней мере – достойная отрава. Чем объяснить этот катастрофизм? Ну, понятно, в издательствах сидят не Шекспиры и Шиллеры, понятно, их боссы заинтересованы в личном, а интеллектуальные издатели – иль таковых уж нет в помине!? В руки плывет гениальная вечная рукопись – и молчание ягнят, закланного агнца не узнающих. Банкир Лебедев пошутил: сегодня в Москве за 100 тысяч долларов никто и не чихнет. Он знает, засим говорит. Тем невероятнее и необъяснимее успех произведения, на которое не поставит «денежный мешок» и люмпен.
     Величие «Космополиса архаики» теперь не оценивается всерьез, моветон. Книгу либо не замечают (уязвленные коллеги), либо восторженно цитируют. Есепкин априори вместе с великими творцами человечества, литературная история сего дня его касается в опосредованной форме и мы не знаем, насколько язвительно касание хищно-ледяного жала забвения и Смерти. Забвенность и неприятие Спасителя-духовника – в русском менталитете. Стоит бросить камень – то ль блудница падет, а то Мандельштам. Мертвые души загубленного общества гениофобов никак не пробудятся от порочной летаргии. И здесь по Фрейду: вытеснение истины. Достохвальный Берлага продал Скумбриевича не в интересах истины, а в интересах правды. Мелкое, мелкое время, жалкие коллизии, дешевость всюду. Кому Азазелло поднесть яду, кого и спасать! Мастер заслужил покой, когда не свет, но такой покой Россию, к царским подаркам не годную, позорит. Мастер еще ждет, идите и спасайтесь в сиреневых архивницах, вместилище Книги о вечной весне, Книги, вечности обреченной.

Георгий СУВОРОВ

О ПАТРИЦИАНСТВЕ

  Искусство вечно, а все дороги сегодня ведут в Третий Рим. Здесь литературная сенсация, значит, здесь на некоторое время образуется центр Вселенной. Мириады солнц блещут в ней, мириады черных дыр разливают мглу, одно из светил сияет на интернетовской окраине. Впрочем, Земля, по свидетельству астрономов, церковью отчасти подожженных, пребывает на вселенских задворках, где и вращается. Не часто ее посещают избранники небес. Перельман доказал недоказуемое, Есепкин создал новую эстетическую систему ценностей. Его «Космополис архаики» сейчас определенно сделался интеллектуальным магнитом, неким симбиозом энергий светил и черных провалов, он втягивает, лишает надежды на выход и одновременно дарует прозрение.
   Книга такого масштаба в русской литературе явно стоит особняком. И подойти ближе как-то жутковато. Несть Георга Пятого дать приговор, цари потравлены собачьими сворами (Рим сгорел, но да здравствует Рим!). Пусть Колизей созерцают убиенные святые и их губители. Други, однако, читательский поток только возрастает, их уже сотни тысяч, повторим, при том, что книжка находится в периферии сети (антидогмат экзистанса). Вообще с «Космополисом» одни загадки связаны, флеор таинственности вряд ли развеять современникам. Ясно, что по художественной мощи готическая эпопея никак не сравнима с текущей литературой. Торжество бездарности усиленно поддерживается столь же безответственными издательскими корпорациями. Степени их идентичны. Сегменты российского книжного рынка строго разграничены, повсеместно доминирует квазилитература. Сей эрзац пользуют миллионы читателей, просто поразительно, как при таком истребительном воздействии реальной среды чудесным образом сохраняется часть читательской элиты.
    Естественно, «Космополис архаики» рассчитан на элиту, но он в равной мере доступен всем, думается, поэтому мгновенно завоевал аудиторию. Еще один знак и урочество Византии. На фоне валькирических полетов литературно-вороньих стай (их тьмы) более или менее грамотные версификаторы смотрятся выигрышно. Это наша национальная трагедия, пока художественное слово ассоциируется с тем, что находится чуть ниже уровня канализации, римлянами изобретенной, печальна и тяжела участь недоистребленных социумных кругов. Мыслящий тростник в смертельной опасности, г-да, не верьте слову лукавому, в помощь зовите Шиллера и Гете. «Космополис архаики» дает воистину патрицианский урок невеждам и их старшим литературным братьям и сестрам, являя героический пример зиждительства во времена пифического мракобесия, всеместного лукавства. Зачем предавать анафеме, просто предавать дарителя Солнца? Зависть сиречь невозможность простить интеллектуальное доминирование давно синонимична иудству. Помните, в булгаковских «Записках покойника»: «Шекспир, Лопе де Вега и ты». Ликоспастов и компания в принципе маются зря литературной шабашкой, не их это занятие, все в Тетюши, в сад, кысь. Читайте уж «Турецкие гамбиты», а других сочинять не извольте. В «Космополисе» тысячи урочных знаков: остановитесь, невежды. Мир не избавить предательской конвергентности, единично спасайтесь в духовном космосе. Путь означен, можно уцелеть и в адском окружении. Критика, горбатая с зонтиком падчерица муз, не в состоянии классифицировать новую художественную системность (одни лингво-лексические новации поражают невиданным трансформативным потенциалом, архаическая речь книги легко побивает приснославных футуристов, иначе говоря, близкий к церковнославянскому тезаурис Есепкин наполнил внеформатной лексикой, которая воздействует неотвратимо).
   Эстетическая значимость выдающегося произведения грандиозна. Мертвые пчелы превращают духотворческий мед в Солнце, нежизненный золотовечный арт вкупе с мраморным авангардом века  Серебряного великий патриций устанавливает где-то на верхних ярусах мирового художественного собора.
                                                                                                   Лев ОСИПОВ

  МРАМОР   АСИИ

         Мистическая звезда «Космополиса архаики» продолжает блистать в Интернете сиречь вести возалкавших к некоей литературной Триумфальной арке. Истинно вам говорю - повторял Мессия. Это для того, чтобы поверили невежды и сомневающиеся, выстояли ученики. Если верить церкви, Иисус по воскресении сохранил следы диких ран, таким и явился грешнице Марии. Добрые люди умеют наносить ранения, несовместимые с жизнью, спасителям и духовидцам. Казалось бы, следовало благодарить, однако нет. В принципе эти деяния стары как мир. В третьем Риме произошло чудо: явился литературный Учитель, дающий хлеб и вино всем труждающимся. Жаль, нет Осипа Эмильевича , иных великих и малых гениев, чтоб порадоваться, ибо в поэтике достигнуто невозможное, система силлабо-тоники получила венечие совершенства. Автора «Архаики» никто не знал, а узнают ли теперь, когда гигантская сага о загробном мире завладевает умами и сердцами десятков тысяч пользователей сети? Парадоксально, что такой масштабный труд осуществлён во времена духовного упадничества. Действительно, подлое время ярмарок тщеславия и школ злословных панночек-лицеисток. Художественная штамповка стала идентифицироваться с творчеством. Ежели известной персоналии нужно образованность показать, цитирует четыре строчки из кого, Бродского, очевидно. Был Бах моден, его упоминали, ныне вспомнят Иосифа, современных алкателей благости Музы. Пожалуй, исторически оправдано Явление совершенного литературного текста по смерти новейших классицистов. Зачем увеличивать печали и скорби, терзать мёртвые души, гуляющие в Элизиуме теней. С иной точки зрения повезло тем, кто с нами. С каждой странички «Космополиса» (их за тысячу) восстаёт самое Духовность. Ещё вопрос, сколь велик должен быть художник, велик непомерно, чтобы сохраниться на такой надмирной высоте. Ведь там не выживают, а он вроде выжил и принёс горящие скрижали вначале на Эверест, затем ниже, в замковые крепости, камелоты и кельи, дав уроки и церковным. В книге сочетаемо несочетаемое, одни здесь находят духоявление, другие лечатся ядом катарсической тоски, иные отдыхают взглядом на мраморе совершенного художнического сервента. Алмазов достанет всем в Божественном либо готическом Космополисе.

Иван ВЕЛИХОВ

       СУБЛИМАЦИЯ ТРАГЕДИИ

   Совершая свое эпохальное путешествие из Содома в Коринф (как писал один из интернетовских авторов), сочинитель «Космополиса архаики» никак не дублировал Радищева и Пушкина.. Его, Есепкина, скитания и хождения куда мрачнее и безысходнее, ни о камер-юнкерстве, ни о пажеском розовом инфантилизме речи нет и быть не может. Картины, взору читателей открывающиеся, действительно страшны и потрясают воображение. «Над пропастью во ржи» переписали и создатель одного романа судится с эпигоном. В истории мировой литературы мало случаев молчания великих мастеров после определенного возвышения над толпой. Как правило, так называемые авторы одной книги («Клошмерль», те же «Кипарисовый ларец», «Божественная комедия» и т. д.) всё-таки грешили, пописывали хоть в стол, а хоть и для вящей услады читательской аудитории и успокоительства собственного эго.
    Есепкин явил иной пример, создал готическую сагу «Космополис архаики» - все, дале – тишина. Зато смысловое, образное, метафорическое наполнение Книги века, ее лексическая невообразимость, художественное воплощение идеи доведены до совершенства. Уже сейчас требник разбирается на цитаты, а есепкинские псалмы соперничают с каноном Библии. Кто этот художник-созерцатель, каким чудом уберегся он от тех сил, о которых, в частности, слагал поэтический эпос? И теперь, после триумфа в Москве и Питере, сам автор остается загадкой. Номинальных писателей в России десятки тысяч, есть среди них прекрасные таланты, достойные имена, но с «Космополисом» сопоставить нечего. Если фрагменты о Рае и Чистилище у Есепкина при всем литературном величии полисов (строгого разграничения, как у Данте Алигьери, в «Космополисе архаики» нет, в полисах «Мелос», «Пурпур» и «Потир» более сюжетов и описания Рая, Чистилища-Чистеца, так у автора, в «Крови», «Царствиях» доминируют Ад, Аид, Тартар, Тартария сиречь Россия, а уж «Псалмы» вобрали немыслимую по концентрации сублимированную энергию Смерти, Небытия) возможно читать в общем без фундаментальной лексико-логической подготовленности, его описание «Картен» Ада неподготовленному читателю лучше отложить в сторону, хотя бы на время. Похоже, Есепкину удалось художественно детализировать самою сущность зарождения и распространения мирового Зла. Вот ведь еще вопрос: отчего народы, миссионерствующие герои и рыцари не спасались, не уворачивались от мечей и кубков с ядом Гекат и Цирцей, становились жертвами безотносительно истинности такого пути и такой плахи в конце дороги для каждого индивидуально? Есепкин поясняет: упасение невозможно, ибо инферна повсюду и, когда вы возжелаете спастись, мысль (т. к. материальна) мгновенно будет прочитана палачествующей армадой, грянет превентивное возмездие. Как Блок не прикрывал себя «Розой и Крестом», прочими художествами, его настигли и казнили, да столь жестоко – во гробе был безобразен. Ему и многим, многим просто не хватило воздуха жизни, прочности бытийной.
    Есепкин смог довести тяжелейший литературный слог до эфемерной воздушности, тем покорил высоты, коими грезили предшественники. Начиная от Боратынского, к нему стремились приблизиться самые выдающиеся составители текстов, а не сумели, последним упал Бродский. Русский глагол занемог антикой и погиб. Именно поэтому художнический подвиг Есепкина обретает всемирную значимость, впервые в отечественной литературе, словно в зеркале, отобразилась мировая художественность и себя узнала. За подобную идентификационную героику, разумеется, восследует платить. Автор «Космополиса архаики» заплатил: вместо тронного золота он узрел кровавые вретища и вынужден был ко скитаниям, и был забвен Отчизной. Сквозные надрывные сюжеты мировой литературы выстроились в Саге стройною чередою и, персонифицируясь в Слове, к читателю буквально вопиют, причем (генезис материального) женскими слезными голосами, Федра и Корнелия, Медея и прелестная Мод, чистая Райанон и Патриция – все они ведомы в олимпии Аонидой.       

Александр ПЛИТЧЕНКО

      У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЭПОХА

                                                                  «Вкруг повинных голов не горят ободки»
                                                                  «Космополис архаики», 3.2. Псалмы

          В своё время Саше Соколову повезло, его «Школу для дураков» заметили, Набоков был благосклонен, «Ардис» выспренне предложил печатные услуги, блуждающие звёзды не отвернулись и не покинули орбиты. «Постмодернист и новый классик» обрёл известность. Повезло тому же Бродскому, поскольку равнозначных по таланту певцу с брегов Невы было (даже во временном пространстве) достаточно, вспомним отчасти искусственную питерскую школу. Ещё одного среда не загубила. А могла. Когда Иннокентий Анненский упал на Царскосельском вокзале и более не очнулся, Блок обронил: «Ещё один». Анненский не знал прижизненной славы. Венедикт Ерофеев, эпитафически венчая поэму «Москва-Петушки», со свойственной хроническому алкоголику поэтичностью записал (примерно) – и более не вернусь в него (сознание) никогда. Чтобы перст судьбы указал на живого классика современникам, требуется стечение обстоятельств, кои априори не могут  с т е ч ь с я . Сегодня «Космополис архаики», до сих пор не вышедший из интернет-андеграунда, определяет состояние русского глагола. Культовую книгу, собравшую читательскую аудиторию в несколько сотен тысяч человек, некому издать по банальной причине – её некому заметить. Только символически равный мог убить картавящего Мандельштама, только равный по величию мог бы увидеть гигантскую Жемчужину. Ни равного, ни равных нет. В самом деле наивно полагать, что в издательствах заседают имеющие влияние персоналии, находящиеся в согласии с поруганным Советами глаголом. Есепкин идёт железным путём к бессмертию, иного пути нет. Мы ведь не знаем лучшей литературы, гениев лингвистики всегда останавливали «леворукие палачи». Трюизм (лучшая литература не написана) неочевиден для гуманитарной элиты, однако трюизм этот есть норма, точнее, определение нормы парадигм искусства. Автор «Космополиса архаики» придал русскому литературному глаголу современное всемирное звучание, он  л е с с и р о в а л  трафаретный язык и создал новый, не повредив генеалогических, этимологических корней, но совершив невидимую глазам современников великую лингвистическую революцию. На определённом этапе Ницше дошёл до «Казуса с Вагнером», Есепкин революционный манифест, насколько известно, не сочинил, теоретически не обосновал литературный практикум. Исполать молчанию. Интересно, горят ли «ободки» вкруг несоклонных голов элитных тетеревов-словочеев?
         Культовый «Космополис архаики», ставший эталонным интернет-бестселлером за несколько недель, продолжает собирать огромную читательскую аудиторию  во временной патриархальности, в среде унылого очарования. Характерным представляется то обстоятельство, что элитарная книга объединила рафинированных художественных интеллектуалов и массового читателя, приученного адептами современной издательской политики к потреблению литературного эрзаца, утренних и вечерних романов, зачастую являющихся плодами компьютерного программирования.
         Почитатели шедевра неоготики не унывают, очаровываясь. И всё же пока преждевременно говорить о мировой премьере великой книги, всемирные промотуры «Чайки», «Кода да Винчи», «Поттерианы», «Тринадцатой сказки», «Полнолуния» и иных сочинений, впоследствии имевших коммерческий успех, превентивно капитализировали немалые суммы потенциальных книжных инвесторов. «Космополис архаики» впервые в новейшей истории являет уникальный образец мировой популяризации, происходящей действительно «поверх барьеров», без использования капиталовложений и олигархической поддержки. Такое возвышение идентифицирует цокольную природу могучих издательских корпоративов.

                                                                 Юлия СОЛОНОВИЧ

ЧЕТВЕРТЫЙ ГЕНИАЛЬНЫЙ РЕКВИЕМ

      * В своё время несовершенное отроческое (царскосельское) письмо гениального Пушкина, его самого, как и плеяду современных ему поэтов, спасли среда, образованная элита, дворянский класс. У поэта и его друзей был читатель, в итоге сформировался стереотип Золотого века. Быть может, сегодня ситуационная парадоксальность вокруг неизданного гениального «Космополиса архаики» объясняется фатальным отсутствием элитарной среды. Едва ли не ежедневно элита демонстрирует интеллектуальную немощность, ущербную просвещённость, по сути кастовая верхушка соединяется с маргинальным основанием.

       Победитель не получает ничего, потому что поражение и победа – одно. На звук благой одно эхо, искажённое благозвучание. Есепкин победил Слово, кое было вначале, его отринули. Истинно, «Космополис архаики» не следовало записывать мраморными чернилами, существовал бы миф, апокриф – и ладно. Путраментный текст, озвученный проповедником и сказителем, повлёк симметричную реакцию «парчовой тьмы». Асимметричный ответ дан, потешную трутную печать на уста невольника чести наклеили холодной жабьей кровью ( привет Франции). России Шекспиры не нужны, любого мать-и-мачеха обратит в Лиры, пусть уж с дщерями разбираются. Зрелище царей во вретищах тяжело, не легче осознание отринутого величия. Кто сейчас остался у России, где духовидцы, нравственные столпы – назовите. Явки, имена, пароли – ничего нет, писатели жалки, элита продаётся, причём по бросовой цене, всяк собою озабочен. «Космополис архаики», явив царственное величие истинного Слова, не мог «соцвесть по-иному», изначально был обречён. Естественно, временная забвенность мнимая, великое не исчезает, эпохальной коррозии не подвергается. И всё-таки печальна участь пророка. Художественный наив Солженицына компенсировался духовным восстенанием, Есепкин соединил художественность и мученичество, результат сломил хрупкую ментальность современного «праобщества». Поражение «Архаики» программно, сказочная Ассирия и Ханаан спят, многие земли почили, ушёл Гинзбург, молчит Перельман, они б объяснили. Впрочем, уж лучше никого ни о чём не спрашивать, вдруг и этот Брут предаст, кому тогда руку подать. У Есепкина не было иного пути, апостолы явно опоздали, их отвлекли, но успей они, новые виселицы с крестами замаячили бы в исторической смуге. К чему? Мало крови России, да нет же. И хорошо, что он ответил за всех («мёртвый друг, я отвечу за всех неживых безвенечной своей головой»), созерцание убиения и отречения, предательской икоты вновь тяжко. Итак довольно тех, у кого на губах ложь проступила чёрной оспой. И сие Есепкин напророчил.
        Отчего погибли первоапостолы, отчего вообще гибнут свидетели великой всеявленности? Их уничтожают ибо видели, зрели. Здесь нет защиты. Даруя вневременное времени, Есепкин знал о следствии. У мессии отсутствует выбор. К последнему посвящённому тянутся тысячи и тысячи, царедворцы молчат, картинное пилатовское умывание рук стало русской национальной привычкой. Наив Есепкина во плоти созвучен солженицынскому, он с равнодушием Печорина отдал текст условным авторитетам, те рухнули, Струве и Пастернак ( из «Времени»), иже с ними теперь не оправдаются в вечности; стойте, какая вечность, путь в нея для честных страстотерпцев, мученическим скитаниям подвергшихся. Легко заступиться в мёртвую воду, выйти невозможно, броды в огне. Есепкин обратил вечную музыку в речь и сумел как-то всё это организовать, отсюда универсализм письма, надэтничность. Торжеству клише, микротемам противопоставлена всемирная иконографика. «Космополис архаики» -- музыка живописи или художественная музыкальность, литературное его экспонирование лишь трюк мессира, но сеанс пурпурной магии не завершается разоблачением, произведение – данность, лакримозные слоги-ноты звучат, эха не будет. Есепкин посвящён в таинство перевоплощения и тайну воплощения, за Слово кровию заплачено, можно привнесть пурпур к яствам на стольницах. «Где стол был яств…» -- кто воспомнит? «Космополис архаики» неуязвим, ядъ бессилен, автор всё принял на себя, если отвечать необходимо, несите свою отраву, к тому позванные. Недаром столь много в книге тартарских страниц, однако и их потомкам начертано цитировать, а современникам – отстранять. Моцарт реквием не завершил, Брамс успел, сакральные вопросы: что после реквиема, в состоянии ли творец молчать? Примеров несть, Гёте вознамерился и разразился «Фаустом», правда, реквиема до трагедии не было. Есепкин порвал временную реквиемную нить, за Аид сочащуюся, записал гигантский всеобъемлющий реквием и обратил взор в вечность. Ему удалось завершить аллегорическое сочинение, алмазной донне Глории усладить нежный слух. То, что над самим певцом «кровавые плачут химеры», не должно умножать печали, ко веселию, благости зовущий всегда отвечает за прочих ловцов и косарей, вкусителей псаломного мелоса.

                                        Руслан АВТАРХАНОВ

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

       Сожаление Борхеса о сладости мороженого, недоеденного на Земле, вероятно, у российской элиты вызывает разве сытую усмешку. Глянем в зеркало пред её собирательным образом – увидим Гаргантюа и Пантагрюэля в советских маскарадных костюмах от Юдашкина. Сегодня элита решает сверхзадачу, заключается она в простом действии: продемонстрировать неосведомлённость, незнание. Незнание чего? Самого факта появления «Космополиса архаики». Чуда-то мы ожидали, но оказались к нему не готовы. Ныне сладок пир, а горечь отложим на грядущее, для потомков. Тяжесть ли, горечь «Космополиса архаики» подвигли в первую очередь гуманитарный авангард надеть маску безгрешного простака? Не столь и важно. Причин избыточное количество. Книга Есепкина для элит едва не эсхатологична, поскольку ставит огненный крест на советском и постсоветском протоглянце, гламуре ( и это в лучшем случае).
         Страсти по архаическому писанию бушуют в Интернете, а в реалии, на поверхности не видно лёгкой ряби. Похоже, в «Прогулках с Есепкиным» Виктория Искренко перспективно угадала сущностную коллизию, фабулу комедии в лицах, как раз и именно за эсхатологичность во всех смыслах «Космополис архаики» спешно замуровали мраморной крошкой, сверху бросили пару чёрных роз. Каждый волен действие понимать по-своему, в целом вывод однозначен, такое величие России не показано. Ибо не готова. Парадоксально, в оценках состояния современного общества сходятся антиподы, те же ультракультурный Проханов и ( не улыбайтесь) А. Троицкий равно правы, по сути интеллектуальной России нечего предъявить миру. Гениальные индивидуумы никуда не делись, они вечные космополиты. Наблюдается сюрреалистическая картина: русская литература действительно обрела мировую вершину, а её как бы не замечают, за семью холмами не видят Джомолунгму в присном славянском снеге. Такое ущербное зрение, видение имеет корневую основу. СССР литературу, в более неадекватной форме, нежели иные искусства, загубил, кому Слово ныне судить, кто судьи? Кстати, ещё парадокс по крайней мере для издателей, мессир и королева (Кремль и Дума ) в восхищении, кто расторопнее и посмекалистей, кажется, должен был молниеносно выгоду уразуметь, причём выгоду феноменальную. Спят сытые сладким сном с фуршетною ватой в ушах. Нет урочной традиции, некому и спохватиться. Бродский и Кушнер, другие питерцы примерно равны талантами, кто помнит о Кушнере, прочих, из Бродского сделана литературная икона, зане был знаменит, а, говоря объективно, несколько раз смог перешагнуть меловую грань, вынести слово к небесному. Но у Бродского своя трагедия, его мёртвой хваткой держала советскость. Все эти неточные рифмы, аритмия (ритмика и арифмичность) изувечили гения. Бродский не главный мученик. Гениальный Вениамин Блаженный под ужасающими рифмами сражённым пал при жизни (этого великого гения кто помнит?). Рифмовник «Космополиса архаики» абсолютен, десятка два-три примеров рифмования звонких и глухих согласных найти можно, для тысячи страниц -- сие мелочь, с ритмикой примерно то же. Советская элита, новые поколения взяли за эталон Серебряный век, что лучше чапаевской пустоты, но в суете затоптали канон. Итогом стали современная литературная эрзационность, квазиискусство. Нельзя мнить себя поэтом, забыв минувшее, банально не зная рифмы. Потом уж возникли «Чапаев и пустота», непрофессиональные безалаберные шестидесятники, вовсе потешные беллетристы. Сейчас знамя есть, нести его некому.
           Между тем сложно вообразить, как гениально одарённого творца в состоянии обмануть сиюминутная рудиментарность, пыль, изящное напыление (Бродский говорил о четвёрке великих из двадцатого века, а те себя удушили двойными петлями, в первую очередь – Цветаева и Пастернак, во вторую – Мандельштам и Ахматова). О советских голых грандах лучше молчать. Вообще многие по историческим меркам совершили очевидные просчёты, ошибались, тем самым губя даже относительную эталонность. Пушкину, Чаадаеву, далее Анненскому, Гумилёву, позднее Андрею Тарковскому, Бродскому не следовало во здравие жадной бумаги писать лишнее, выжимать его из души. Быть может, ошибся и сам Делакруа, ошиблись жестоко сотни, тысячи мемуаристов, дневниковых мотыльков. Ибо сгорели в лукавом огне. Есепкин, по крайней мере нигде нет ничего, кроме сакрального текста, забил-таки себе рот хоть глиной. И история не всегда исправляет лицедейство коварных глупцов. Рядом с Шагалом, Сутиным были великие (где они), вокруг и около Дягилева сотни вились, нет их имён во льду сердец. Нам всегда малого достаёт, это губительно для этносов, спасительно для слабых индивидуумов, каждый лишь мотылёк, постигать мир искусства некогда, не хватает времени жизни. Оттого рельефнее, поразительнее образцы эталонности, когда успел творец возникнуть, зафиксироваться – неясно. Мандельштам спрашивал Одоевцеву об аонидах, та не отвечала (не знала), вот и капля, океан содержащая, отражающая, внутри предмета искусства космос, хаосная мгла, давайте чтить хотя б внешнюю звёздность, канонику, её не знающие не стоят внимания. Неразумение Слова извинительно актёрскому братству, имитирующему к нему любовь и озвучивающему всегда славное, мёртвое (минувшее Плюшкина), ценителям искусства подобная реанимационность, сублимация речевой аутентики классической гениальности должна претить.

                                                         Анатолий КРАУЗЕ

ПОСЛЕДНЯЯ ВЕЛИКАЯ КНИГА
                                 
                                                 «Баловство эта речь, от которой мы смертны»
                                                         «Космополис архаики», 3.1. Царствия

     Бывает сложно молчать, когда говорят невежды, лицемерят софисты и книжники. Пока Никита Михалков готовил своё «Предстояние» к премьере в Кремле (берём за пример в качестве фона) и премьерой этой нашумел изрядно, в Интернете сенсационный «Космополис архаики» продолжал собирать многотысячную читательскую аудиторию, причём,  ежедневно, судя по цифрам на сайтах и форумах. Десять лет и десятки миллионов долларов затрачены Михалковым, десятки лет –  автором «Космополиса архаики». Книга не издана, сказано, написано о ней столько, что, право, нет особого желания что-либо добавлять. Однако добавить необходимо. В случае издания интернет-бестселлера общество вправе рассчитывать и на частичную компенсацию затратности тех же «Утомлённых солнцем-2», но главное в другом. Издание книги даёт реальный шанс, я сказал бы, шанс исторический на интеллектуальное доминирование России в области литературного искусства, автор «Космополиса архаики» весьма объективно рассматривается нонконформистской критикой (международной) как потенциальный нобелевский номинант. Его духовное предстояние потрясает. В чём же дело, не пойти ли за ответом – почему не издавался – в театр абсурда? Думаю,  права Э. Вронская, одной из первых предвосхитившая коллизии вокруг «Космополиса архаики»: «российские литераторы его проклянут и отвергнут». Тривиальная зависть, см. Олешу. Идентичную точку зрения высказывают авторы статей «Герника Есепкина», «Тихое кладбище кукол», «Иаков-столпник и Бунюэль», «Портфолио шедевра». Не всё столь просто – вновь объективно автор «Космополиса архаики» остаётся главной литературной загадкой, он никому не известен. Биограф Л. Осипов опубликовал в сети поясняющую скупую информацию, обращение к Дмитрию Медведеву было продиктовано исключительно желанием обеспечить России приоритетность в издании книги, её авторизации.
       Далее – нива славистики, века и возможная вечность, поскольку гигантский текст в буквальном смысле подавляет прежнюю эталонность, Пушкин-солнце не становится исключением. Есепкин в 2009-ом году отказался от предложений зарубежных издателей, презентовал Москве цезуру, во время её из Кремля, Думы, от ведущих политиков, общественных деятелей им были получены эпистолы, содержащие восторженные отзывы о книге, озаботиться собственно изданием никто не додумался. «Космополис архаики» столь самодостаточен, что, в самом деле, кажется невероятным действием, даже моветоном за него ходатайствовать. Какой протекторат нужен пророку? Какая протекция, разве символ русской литературной славы может нуждаться в котурнах! «Космополис архаики» сделался культовым почти мгновенно, это сегодняшнее знамя и с этим не поспоришь. Так в чём коллизия? Литераторы линейно завидуют, издатели (зачастую они едины в двух лицах) обогащаются и веселятся – параллельно. Весело ль участвовать в потраве гения, ужели серьёзных лиц не осталось, ужели общая астенизация проняла «Вопросы литературы», вообще славистику? К Перельману прикрепили милицейский пост, Есепкина, пока он всячески избегал космополитической славы, возрешились не заметить, так удобнее, мы ничего не ведали. Он сказал: «русских Лиров с небесным огнём не сыскать» и стал сам Лиром. Быть может, Лира хотят не убить, а забыть. Хотя гуманитарная, вообще интеллектуальная элита слаба духом в целокупности, каждый, кто сегодня молчит, соучаствует. Наверное, время и вовсе упущено, потеряно для двух-трёх потерянных поколений, латентно содержащих (скрывающих) гениальных индивидуумов.
         Советское – в нас. Какие персоналии с элитой ассоциируются (ясно, не они её авангардный эталон), кто живой ныне? Где славные родственники, потомки Герцена, Тютчева, Достоевского? Б.м., не на слуху? На слуху и виду иные, к чему публичная пикировка Татьяны Толстой и Никиты Михалкова, они вместе ибо советские околодворные династийцы, неувядающие поставщики интеллект-эрзаца. Советский же царь Коба мог здесь пошутить: «оба хуже». В «Школе злословия» И. Толстой рассказывает об истории издания «Доктора Живаго», соведущая Толстой Авд. Смирнова с небрежностию спрашивает: «ЦРУ хотело наср…ть (произносится без купюры) Советскому Союзу?» Толстые не моргают, Иоанн продолжает повествование. Разговор, достойный времени, «разговорец», сказал бы Мандельштам. Правда, Юрий Мамлеев попытался неким образом скорректировать имидж двух див пурпурных, но, интеллектуализировав беседу, угодил в философическую ловушку (Ю. М. затронул тему иномиростояния, вспомнил Д. Андреева, упомянул об одном из тонких миров, в общем обозначил её, а ведь «Космополис архаики» как раз и расставляет акценты, в т.ч. над посылами «Розы мира», тезами, бесконечно сублимированными в искусстве. Неужели Мамлеев не знаком с текстом?). Всуе молчали ранее Лихачёв, Аверинцев. Современников следует наущать, духовность вряд ли возвысишь, более достойной речи обучить можно. Зачем Д. С. на вопрос Караулова: «Вы боитесь сегодняшний день?» отреагировал по-толстовски, не поправил падеж, начал бесстрастно ответствовать. Ему-то уж слух должна была резануть неграмотная речь, именно речь, вспомним, определяет состояние, предстояние души. Ясно, эпиграф из Есепкина опосредован, условен, для автора «Космополиса архаики» речь – всё, его аутентика немыслима, «хазарский словарь» невозможен. Лихачёв не поправил Караулова, тот пишет, издаётся, иже с ним легионы. В состоянии ль «Эксмо», «АСТ», «Текст», «Слово», «Азбука» и пр. поправить деловую репутацию после издания Розенбаума с Резником, Д. Быкова с Арбениной? И это сложно. Сегодня российская книгоиздательская конструкция, одушевлённая или неодушевлённая (чудище обло, огромно), равно всею душою стремится уподобиться унтер-офицерской вдове, коль скоро сама себя  высекла. Розги для такого случая припасал ещё Тредиаковский, которого Есепкин вкупе с иными допушкинскими величинами одушевил и осовременил, помимо них – само дневное светило, плеяду сопировавших, затем и Тютчева, Анненского, персонифицированный Серебряный век. Эзотеричность «Космополиса архаики» обрамительна, в сердцевине – воистину пропись, букварность («хоть и гений, но с людьми прост»), назидательное обучение. Курс могут проходить даже вольные садовники и каменщики. «Люди и ложи» Н. Берберовой пролистывать рекомендуется до «Космополиса архаики», здесь таится венечие и для масонства, архаическим лучом коего Франция пронзила высший свет дореволюционной России, позднее – тайных агентов влияния, сделавшихся героями элитарного андеграунда в абсурдистские времена. Литературы зиждительство почти не коснулось, она безнадёжно отстала от эволюционного прогресса, при СССР впала в прострацию, окончательно деградировав, отсюда изросла макулатурная дешевизна издательского контента. Ан чтоб солнце заслонить, ушей ослиных мало. Не будь Интернета, Есепкин ушёл бы в вечность, т. е. в погибель, чрез широкие врата бессмертия, у нас они в каждой тьмутаракани высятся. Тьмы эстетствующих невежд угодили в техногенную западню  и теперь вынуждены маскировать хотя б уши.
       Проблема не в эрзационности культуры, литературы, проблема по сути имманентна, она внутри. Кризис духовности повлёк жестокий кризис интеллектуализма. Извольте получить ( за молчание, соучастие) эрзац в масштабе эпохальном. Улыбнитесь, печальные камены, пр. Вяземский восторгается Ильёй Резником, приэкранно, потом заумник наш будет уверять студентов МГИМО в разумении мировой литературы? Полноте, либо Резник, либо Плавт и Цицерон, либо вы Сим Симыч Карнавалов, либо Солженицын, маскерад с отрезвлением завершается. Бедный Невзоров на премьере «Манежного чтения лошадей» у Гордона восклицает: «Я извиняюсь» (извиняю себя), бытописатель великого Гоголя-мученика Н. Парфёнов витийствует: «Подскользнулся», злополучный Вяземский трижды повторяет «явства» в одном эфире и т. д., и  т. д. Нету на них ни Фиглярина, ни Булгарина. Чудесная английская дама в осеннем цвете, хранительница традиций отчасти виртуального музеума Агаты Кристи сказала современному репортёру примерно следующее: «Есть великая литература, если Вы понимаете, о чём я говорю». Творчество Кристи при всей её художественной пассионарности дама с великой литературой не соотнесла. Действительно, есть пророческое письмо, это редкость, даже тексты конфессиональных катехизисов, увы, разбавлены то арамейскою, то славянскою, то арабскою вязью, человеческим путраментом ( в чём их слабость, уязвимость, рукотворность, церковные каноники позволяют вкладывать в Господние уста ущербную, явно заземлённую речь, годную разве для  ученических пергаментов). Пророками реклись избранные, все они без исключения были мучениками, столпниками, нещадно истреблялись временем, многие самоистреблялись. Феномен «Космополиса архаики» и заключён в немыслимом его парадоксализме: текст книги, безусловно, пророческого свойства, невозможность материализации подобного рода письма пугает.
         Элита обманывается, обманывает себя, но не в состоянии осуществить консервацию обмана, базовой ложности в исторической перспективе. Определение значимости, величественности произведения искусства, естественно, затрудняет как раз историческая скоротечность, временной фактор, неподготовленность, точнее нежелание современников принять нечто новое, ещё один крест, его ведь придётся нести или влачить до бетонной стены смерти. Наиболее простой критерий – видение именно аутентичности, нахождение её есть хрестоматийный признак шедевра. «Космополис архаики» трансформирует самое Слово, это вневременное действие. История и учит: слабость духа, сложности столкновения с эпохальной брутальностью вероятно микшировать честностью, прекрасным, чит. благим порывом. Потому и звал Солженицын не ко лжи, ото лжи пытался отвратить. Фарисейство изначально подсвечивается истинным, оно побеждает, но поражение и победа в данном случае не одно. Сейчас культовость «Космополиса архаики» видится новым Тилям в пеплом овеянной зеркальнице с эпитафически огненной колонтитульной прописью: «Они победили, но за нами Истина».
                                               
                                                        Александр УШАКОВ

ЮНЫЙ ГЕНИЙ И ГЕТЕ

• Русский постмодернистский Ренессанс: Яков Есепкин вводит отечественную Музу в круг и цвет Парнасского бомонда

         Воистину все смешались, институция произведения диктует стиль и панстилистику, акценты вторичны в астрале. Перемещаясь во времени, Есепкин всегда избирал конкретное пространственное вместилище – вместилище Зла. Почему? Вопрос ответа не предполагает. Исследователь магического бытийного кристалла искал первопричину человеческого падения, золу и пепел, надежд лохмотья. На виду – предательство, это лакмус, отсюда аллюзии критики с «Антихристом» фон Триера и более ранним «Дьяволом». В «Космополисе архаики», как и в «Дьяволе», лищь одно действие есть – бег. Бег есть Бытие. Автор готической саги превращает в бег, бегство космизм жизни, причём путешествует он по кошмарной местности. Отсюда: строфы наших псалмов тяжелей, нежли Богом забытая местность. Чудесные спутники сопровождают мрачного современника, равны они в величии, равны и в гибели. Отчего Содом? Покаран Господом. Отчего Коринф? Колыбель пороков. Замечу, Господь у Есепкина (с удареним на первом слоге) не персонифицирует в себе мессианский образ, Он и Богородица вне образов, икон, божниц, они также только жертвы. Бог распят, значит губителям «положен Господь кричащий». Вероятно, апогей античной и добиблейской гибельной урочности таят «Царствия», здесь любой шаг – ко смерти, ловушки даже и не нужны. В «Псалмах» же замурован пароль Спасения, код, небом уготовленный для вечно бегущих. Мелькают в полисах Медина, Иерусалим, знойный Мадрид, остров Крым, Чистилище и вновь мелкие стольные грады и веси тяжелейшие. Прелестны и одновременно пугающе узнаваемы спутники, вовлечённые Есепкиным в хождения и в круги, из которых нет возврата. «Нет возврата» -- катаевский рефрен, Есепкин возводит сущностность рефрена прозревшего советского мовиста на Небовысоту.
         Действительно, возврата нет: ниоткуда, никуда, ангелу – домой. В «Космополисе архаики» «никого, ничего» Случевского разлиты, словно яд по чернильницам. Пиши, когда можешь, либо, ещё лучше, молчи. Трагедия советской литературщины в недержании трюизма. Есепкин говорит меньше, чем стоило, чем хотелось, но говорит академическою речью, кою тщетно и всуе камуфлировать архаистикой. Что ни реченье, что ни фраза – надрыв, духовное солнцестояние. «Пускай на басмовом остье каждит макушка золотая». Вот огненный крест во аде, вбитый в Иуду, сердца не имевшего, ибо предать и жить возможно без сердца. Слова обращены к аднику, а плачут Пила и Низа, вообще книга суть лакримоза (слёзная), кримозная (по Есепкину) симфония. Зло не наказывается, оно торжествует и автор отрицает назидание, свойственное Бродскому. Впечатляет Пушкин, перманентно обозначающийся в рыдванах, империалах, колесницах, он самый нестойкий, «больше расплескал», пенял ему Ю. Кузнецов, протянувший Есепкину руку в 80-х (годы отречения от готического мэтра советской писательской элиты). По сути автор «Космополиса архаики» создал, в том числе и в частности, новые «Прогулки с Пушкиным». Но он постоянно оговаривается: «следи за эфиопом в оба глаза», «Александр легковесность предпочёл». Нестойкий «друг игрищ и забав» бесконечно нуждается в поддержке, этим удручены Дант и его Вергилий, Борхес и Белькампо, Сартр и Натали Саррот, попавшая в компанию великих волею мистика. В местах падения спасенья нет, милые пенаты и централы мировых площадей буквально усеяны тенями предателей, их жертвам к сердцам подкалывают кровавые броши. Яд, яд разлит вкруг, тьма египетская сокрывает вселенский позор. Присно юный Пушкин и должен падать первым, иные следом, легковесные и мрачные, все падают замертво, в конце путешествия равно им уготованы райские цетрары с поющими в терновнике психеями-сиренами.
                                       
Дмитрий НОТКИН

Яков Есепкин

Сакраменты из Вифании

В зените мая пламенных камен
Легки рыданья, славя кровь Завета,
Давай крестами выжжем темень вен,
Окрасим багрецом святые лета.

Ах, поздно этих князей веселить,
Сплести ли приснотравеньские косы,
Как вечности убийц не обелить,
Сейчас хотя упьются кровососы.

Елику неземные пламена
Для странников эльфических возбранны,
Табличные сокроем имена
И далее пребудем недыханны.

Горит, горит над лотосами высь,
В дионисийской роскоши вечерний
Олимп, а бездны змеями сплелись,
Нам тирсом указуя шлях меж терний.

Плывет корабль сиречных дураков,
А плыть куда речитель не ответит,
Его громада ниже облаков,
Где солнце лессированное светит.

Итак, вперед и с песней на устах,
Пока нас крыша мира привечает,
Морок вселенский в солнечных местах
Светлей и требу эту ангел чает.

Как звать его неважно, без венцов
Он равно всех узнать сейчас не может,
Одесней неименных зреть певцов,
Каких еще тоска земная гложет.

Что в имени, пустое ли сие
Занятье находить глупцам котурны,
Земле хранить положим остие,
Мечты хотя останутся текстурны.

Немногим было истинно речи
Дано, из них корабль теней составлен,
У каждого в руках по две свечи,
Заздравная и та, чей воск неплавлен.

Сколь каждый превращения вкусил
Мистическую суть и обратился,
Здесь всуе не растрачивают сил,
Несть слов, какими свечный опус чтился.

На вид я помню славный авангард,
Вот Рильке исполинская фигура,
Орфей его от адовых петард
Обуглился и стал темней авгура.

Прекрасные сады, не их ли петь,
За мэтром Пруст с Камоэнсом на пару
Идут и тщится Честертон успеть
Доверить часослов иной муару.

Там в фабулу добавился мышьяк,
Готические стены тризнить вам бы,
Над Грегором смеется маниак,
Поют черемы бесам дифирамбы.

А те зовут на помощь данаид,
Кагоры  золотые разливают,
Безумных векопестуют юнид,
Альковницам стонать повелевают.

Крепленое у вечности вино,
Аттические пей, пиит, нектары,
Молчи, пока гудит веретено
И райские свиваются цетрары.

Меловы кифарийские углы,
Серебро здесь обитое лелеют
Сановные и канторы, столы
От емин белорозных тяжелеют.

Стрекозников опоенных следит
Меж тиграми Баграт и бьет амфоры,
Днесь барса Мцыри бедный победит,
Эпистолы даст юнам и фарфоры.

Левконии иль ирисы в саду
Больном, сих руки Мирры и Агаты
С любовью пестовали на виду
Ревнительных князей шестой палаты.

Случайные мелькнули тени див
И канули, а следом желтый морок
Развергнул, звездный абрис проследив,
Центурий властелин и маг подкорок.

Здесь плыли экстатические тьмы,
Холодные безрукие мессиры
Вили из сеннаарской тесемы
Картин верхонебесные лессиры.

Мелькнул и новый лунный силуэт,
Ужасный Теодор, служанку в страхе
Держать любивший за руку, поэт
Мышиных краль о басмовой рубахе.

Охот диких и Цахесу не снесть,
Щелкунчик в тень чудную Крысолова
Сошел, а, впрочем, тех ли перечесть,
Кто явился за царичами Слова.

В зерцалах ведем серебро теклось,
Дразнили взор плоды дионисийства,
Но все гнилою плотью облеклось
Лишь выпорхнули гении убийства.

Когда сквозь бледность жертвенной сурьмы
Огнем купельным ангелы светились,
На звезды смерти раз взглянули мы
И в камни меловые превратились.

Яков Есепкин

Звездный  мрамор
   
Мы вершниками Бога были там,
Где сады желтеносные змеятся,
Погибших выводя к святым постам,
Доднесь на нас века смотреть боятся.

Звездами их проткнули небеса,
Под мертвым дуновением Борея
Мы вняли гробовые голоса,
Червей нешелковичных лицезрея.

Огнистых подводили нам коней,
Гермес тогда заравнивал дорогу,
По конусам немеркнущих огней
Стезя любая жаловала к Богу.

Элизиум пред нами отблистал,
Истаял Апокалипсис в подсвечных
Снегах, но пуст видений пьедестал,
Сервируют столы для оргий млечных.

Враги теперь глумятся, и рыдван
Конь блед влечет, разбиты колесницы,
Истерзаны аравий и нирван
Песками -- не дошли мы до столицы.

Избрали кровь для горнего письма
И слушали лукавые диктовки,
Пока не проточилась хохлома
В нея сквозь вседержавные почтовки.

А было тем наказано предать,
Их ангелы не баловали глиной,
Героям положенна благодать
Иль казнь векоотравленной мелиной.

Равно благодарение хмельным
От крови евхорической уродцам,
Идут алмазы к ранам теменным,
Тще гои нас таили по колодцам.

В садах предвечных мук, где и Господь
Не властен, кто вкушал хурму гнилую
Восценит разве звездную солодь
И нежных песнопений аллилуйю.

Что аз -- побиты присные полки,
Лежат во прахе адские колонны,
Хоругови заплетены в штыки
Армейские, как тройные драконы.

И смерть не покоробит времена,
Пусть празднуют плебеи пораженья,
Мы выжжем пресвятые имена
Золой во тьме последнего сраженья.

Началу положен конец иной,
Овеивало нас великой славой,
А днесь венец готовится земной
С дедовником, возрощенным державой.

Юродным боле нечего вплести
И нечем винолепие разбавить,
Обилуют Господние пути
Ловушками, от коих не избавить.

Мы сумрак бледный видим по ночам
И вежды пепелит огонь знаменный,
И ты не приближайся к сим лучам --
В них все еще пылает сад истленный.

Эдем ему названье иль Тартар
Свое подарит имя вертограду,
А то земные фурии нектар
Из волковских шафранностей в награду

Алчбе своей бесовской захотят
Испить и внове имя обозначить,
Не важно, мертвых боле не прельстят
Желтушки подсаженные, иначить

Сознанье наше нынче не вольны
Ведем остийных сборища немые,
Темнить воображение, темны
Мы сами, трехходовки непрямые

Смешат умы гроссмейстерские, их
Убогостью гоблинской не смущают,
Зови играть еще колпаковских
Сиречных рогоносцев, завещают

Нам небы дать уроки мастерства
Черемницам и гоблинам сподручным,
Доколь когорта чурная жива,
Ее учить соречьям благозвучным,

Премудростям логической игры
Нам должно, наущать сих невозможно,
А ведают пускай свое норы,
Обсиживают их, героев ложно,

Всетщетно не хотят еще свести
В погибель, аще даже и широка
Стезя такая, Господи прости,
Дадим черемам два ли, три урока

И боле их не вспомним, путь иной
Блестит пред нами, патиной миндальной
Совитый, от юдоли неземной
Ведет он выше, в тьме пирамидальной,

Горимой и точащейся легко,
Скрывая цветность яркую парящих
О Боге теремах, но высоко
Горение златое, настоящих

Картин унылых масляный червец
Пока мы не избыли, хороводят
Пусть ангелы и эльфы, тех стервец
И гоблинов сутулых, чьи изводят

Жалкие силуэты бедных муз,
Являя без конца свое финалы
Обманные и ложные, союз
Тщедушия и подлости каналы

Небесные способен перекрыть,
Одесно духовидческих вельможей
Камен избавить, дьявольская прыть
Несносна, а, поди, за желтой рожей

Честных аристократов разгляди,
Труждаются порою аониды
Премного даром, паки впереди
Бегут всегда одне кариатиды,

Атлантов оттесняя, повторим,
Пусть гоблинов с чермницами взирают,
Еще мы с ними рядом, не горим
Возвестно, царичи ли умирают

В чистилищах и адах, туне рай
Печалится, сюда, сюда вернемся,
Вино Его прелием через край
Серебрянососудный, окунемся

В бессмертие, но лепо желти зреть
Сейчас и лепо мертвым веселиться
Со ангелами, эльфами, смотреть
Нам весело и лепо, как вселиться

Хотят в небесность гномы и желтки,
Как черем в перманенте отряжают
Вперед, а те садов бередники
Минуть претщатся, иродов рожают,

А то и славных деток, но мертвых,
Царевичам успенным дарованных,
Куда влечи прекрасных неживых
Стрекоз чудесных, бабочек сорванных

С черева гусеничного, одно
Мы деток, Богом даренных, не бросим,
Им рай преявим светлый и вино
Серебряною кровию оросим,

Хоть с эльфами подружатся, а те
Их к ангелам сведут, а те червницы
Иные осветлят, где о листе,
О плоде всяком рдеются денницы

Эдемские, где чермы из угла
Глядят, но явно желть не переходят,
Останется душа моя светла,
Смотри, огни райские хороводят,

Серебриться велят, превеселясь
Глядеть на черемное искушенье,
Гнилой какой-то пудрой осветлясь,
Толкутся с гоблинами, подношенье

Опять готовят, яблочко свое
Гнилостное румянят, наливают
Отравой, лож пустое остие
Крахмалят, суповницы остывают

Зеленые и яствия точат
Аромат рядом, ждались нас, так будем
Резвиться, пусть успенных заключат
В объятья напоследок, а избудем

И желтность их убогую, и хлеб
Под яблочною цедрою отравный,
Чрез серебро уйдем червное, где б
Не быть еще, убиет нас лишь равный.

Яков Есепкин

Канцоны Урании

Зане зеленый лист -- древесный Лир,
Смерть и его украсит багряницей,
И не представишь ты, сколь наг и сир
Смарагдовый шатер пред мглой столицей.

Давай вернемся в сад, где тамариск
Горит, где клюв над вишней золотою
Клонится, яко мрачный обелиск,
Над тучною гниющей красотою.

Давно во пламенеющей желчи
Он суремы кровавые лелеял,
Отрокам виноградные ключи
Берег и небоцарствиями веял.

Смертельное убитых ли манит,
А жертвенники залиты огонем,
Со Лиром бедный Йорик знаменит,
Мы платья шутовские их не тронем.

Елику царей предавшим хвала
Звучит и ненавистна эта мрачность,
Глорийные, прощайте, зеркала,
Сребрите мертвых панночек невзрачность.

Стол пуст и прибран, вместо яств, двоясь,
Зрят в каверы заброшенные оды,
Слогов каллиграфическая вязь
Ожгла размеры сих огнем свободы.

Но все ж не плачь, иначе не могло
И быть, когда в лучах закатных морок
Тебе одной тяжелое тепло
Поднес на тьме сиреневых подпорок.

Итак, смелей в сиреневую тьму,
Давно сиречных там не ожидают,
Свою взвивайте, Парки, тесему,
Пусть басмовые ангелы рыдают.

Не стоит мессы плакальщиц чреда,
Им тайну эту чурную открою,
Тех панночек встомила не среда,
Оне четверги сватают герою.

В четверг, ясню, день иродных судов,
Свечу задуть, слезинкою ребенка
Прелить бокал иль чашу, либо вдов
Растлить еще иль милого котенка

Обидеть, чтоб засим уже в раю
Пронзил он вас, как ангел светозарным
Копьем Господним скользкую змею
Надменно поражает, за нектарным

Питьем пронзил у цинковых стольниц
Замученным своим кошмарным криком,
Иль рамена кровавием терниц
С висков олить пред патиновым ликом

Губителя, Аваддо и врага
Невинников, любое мисьонерство
Ужасное свершить – дня четверга
Вернее нет под это изуверство.

И вторю, туне ангелам рыдать,
Сколь дивы не чураются обмана,
Одесно по заслугам им воздать,
Не Вия звать, хотя Левиафана.

Свидетель казней родственных водой
Далече тот, несите-ка зерцалы,
Пусть виждят под серебряной слюдой
Свое зверообразные оскалы.

А, впрочем, сих ли тварей отразит
Богемское стекло об амальгаме,
Еще одна мне, Фаустус, грозит,
Но слух мой песнь внимает в адском гаме,

Орут себе пускай, идем, идем
Туда, где нега камерной музыки
Теперь лиется с питерским дождем,
Где были мы поистине велики.

Скорее вспомнить фуги и хоры,
Чем узреть воскресение земное,
Не внимем средоточие игры,
Свершится прорицательство иное.

Тольони встретит пышущий Орфей,
Рудольфа не оплачет Мариинский,
Хотя белопомаженных нимфей
Зрит в снах цветочный баловень Стравинский.

Галерка не приучена рыдать,
В антрактах фиолетовые куфли
Урочествует юнам соглядать
И кушать чернорозовые трюфли.

Сибелиуса фа, еще бемоль
Вспарят и въяве ангел не заплачет,
Поидем, в замке радклифовском столь
Барочная ее крюшоны прячет.

Фаянсы, злато, к нощному столу
Присядь, а мастью станут нынче трефы,
Демоны в пятом грезятся углу,
Пусть бьются о витые барельефы.

Воспомнишь искус ли, остановить
Мгновение захочешь, вин добавим,
Начнемся моль сумрачную ловить,
Пылающих валькирий озабавим.

Кровь сребрится в листах, не цветь чернил,
Кто мало жил, за то и поплатился,
Тот бледный образ в сердце я хранил,
Он с ним пылал, с ним в уголь превратился.