• К переизданию книги Якова Есепкина «Lacrimosa»
Гумилёв, Бродский, Есепкин – память о Венеции
«Мы наденем искосо венцы
И явимся, как будто живые»
«Космополис архаики» 3.2. Псалмы
Венецию любят все, даже обитатели сумеречного Петербурга, по крайней мере некоторые из них мечтают побывать в чудесном городе. После Гумилёва, его канцон и беглого отражения в венецианских зеркалах, вообще после Серебряного века российская элита начала Венецией грезить. Иосиф Бродский эти грёзы пытался материализовать и вернулся туда с «посмертной правотою». Если гениальность сопровождает мировая слава, её отблески манят, как и всё смертельное. Взглянем холодно: в чём оптический обман, Довлатов любил подобные опыты осуществлять, а он Бродского знал неплохо. Некая подмена сути, сущности тривиальна. В массе просвещенный авангард общества всегда тянется к знаковому величию. У Бродского была Судьба, глупые коммунистические миссионеры её буквально вылепили из «сора», затем воспоследовала светская канонизация. Теперь элита вооружилась догмой, её нет смысла вновь просвещать. Поразительно, частью лукавые размышления о судьбах русской поэзии обнародуются в то время, когда России явлен истинный поэтический эталон. Ситуация уникальна, вершинность произведения-эталона невозможно оспорить литературоведчески (речь о «Космополисе архаики» Есепкина), здесь требуется иное оружие, может быть, зеркальное. Современники не почитают гениев без имени, элементарная зависть разъедает и благие порывы. Нынешняя элита, по Пушкину, любить умеет только мёртвых. Постойте, ведь он о черни говорил и о власти, дело в том, что в реальности такая замена легко объяснима, мотивация её глубоко символична. Шестидесятники пролонгировали внелитературность, бытовавшую ранее внутри пространства за железным занавесом, далее наблюдались разве чудовищные в своей примитивной вычурности эстетические миражи. Началось бесконечное царствование куплетистов. Когда-то страна ( и протоэлита с нею) стала распевать «пусть боимся мы волка и сову», школьная безграмотность сделалась нормой – тудой, сюдой, ризетки и пр. Кто поведает массам о тонкостях письма?
В русской поэзии сложно обнаружить совершенную строфу, когда она изыщется – будет банальной, не имеющей сакрального смысла, это долго объяснять. К примеру, нельзя в уплотнённом тексте варьировать однокоренные слова, созвучные приставки, один и тот же предлог и т. д.,и т. д. Нельзя в стыке слов рядомстоящих допускать сочетание одной буквы, за исключением «н», нельзя просто допускать звуковые повторы. Ритмическое несовершенство не может не коробить тонкий слух, а ведь есть стихотворные размеры, в принципе не поддающиеся ритмической гармонизации. Пушкин: «Когда не в шутку занемог, Он уважать себя заставил» (дубль «за» ущербен), далее здесь же: «Когда же чёрт возьмёт тебя» (два «т» рядом-это худо). Мандельштам, крайне в письме несовершенный, тем не менее лучший среди прочих, чутко записал: «под высокую руку берёт побеждённую твердь Азраил». Человеческие элиты тысячелетиями, веками мучились загадками бытия, ответов нет и быть не должно. Высокому искусству присущ лишь эстетический смысл, да и он условен. «Космополис архаики» писался несколько десятилетий, Шкловский его б «остранил» ибо право имел, современники не в состоянии даже прочесть – сложен. Элита давно подверглась маргинализации (во время и после великой эпохи), слово «строфа» застревает в горле у всякого Бездомного. Так вот, не загадывая о полиструктурности элитарной идентификации и самоидентификации, вероятно, меж тем, догадки и загадки крайне упростить. Ницше вовсе не являл миру апофеоз своего безумия, рассуждая в известной работе о добре и зле. Элита в данном зеркальном структурировании сама есть апофеоз и эталон, вбирает гигантские массы отрицательного. С носителями зла, «адниками», «черемными» (Есепкин) невозможно договориться, их следует бежать, да кто ж тебя отпустит, поскольку мир – их, они – властители, жертва уничтожается. В искусстве подлинные творцы жертвенными агнцами были присно. Маргинальная элита всегда на стороне Зла, даже не по ту сторону Добра, её тайные помыслы легко читаются. Александр Гордон, собрав на экспонировании «Полутора комнат» элитную аудиторию, дал наглядный урок и явил свидетельствование сказанному выше. Лакейство – лучшее из качеств, кои демонстрировались, но ведь люди-то были из верхних десяти тысяч. Вы и следите: отверзнутся уста, прольётся яд, он незрим для непосвящённых, внешнее благолепие вводит в заблуждение, внешность обманчива. Вершина есть, до неё некому дойти. Едва не по Фрейду оговорился Евгений Рейн, перепутав «рот» и «глотку» при цитировании великого несовершенного поэта. Как раз адникам ни рот, ни глотку глиной ли, гипсом не забьют, на втором слоге смертельный яд и прольётся всенепременно. Рейн сам великолепный поэт, беспомощный, заблуждающийся, но достойный внимания, почему б его не цитировать Юрскому, Гордону? Не будут, учитель Иосифа не знаменит, Нобелевская премия—мертвенная свеча, на которую и летят куплетисты. Именно лексическое падение, упадничество породило колоссов на глиняных ногах типажности «ЭКСМО». Общее паразитирование на классике, неоклассике (зачастую весьма сомнительного качества) – трафаретная норма,издающихся современников некому исправить. Легионы Рубальских, Быковых, Шагановых, иных куплетистов, словесности чуждых априори, десницею «ЭКСМО» исправно выбрасываются на рынок, эту макулатурную белиберду и под наркозом прочесть немыслимо (на сем фоне лакейство русских маргиналов перед Фредериком Бекбедером выглядит естественно), хорошо б – отошли подальше от какой ни есть классики, квазилитературный спам её ведь окончательно загубит. Отойти нельзя, где выгода? Пугает статичность положения вещей. Тончайший слой интеллектуальной элиты ещё чудесным образом сохраняется, слой этот в ловушке, поздно обматывать камни бинтами и разбрасывать их, сталкеров в наличии не осталось, вывести Профессора и Писателя к той самой мистической комнате, либо к полутора комнатам некому, один в поле не воин.
Аза БАРТЕНЬЕВА
